13308
6
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. Одна из них – о том, как в 52-м он встретил того, кому подарил жизнь в 43-м.
Если не ты — то тебя. Если не тебя — то ты. И ещё это: «Нет больше той любви, чем положить жизнь за други своя»… И так бесконечно. У войны свои законы. «Но в безоружного не стрелял ни-ког-да. И тех, что положил, видел в прицел — как в кино, будто вовсе это и не люди». И только Вилли — Вилли он пожалел.
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. И про то, как в один день убил 28 немцев, но не получил записи в снайперской книжке. Про то, как 30 минут пробыл в плену у власовцев — но те, конвоируя, подорвались на минном поле, а Ваня — остался. Про то, как писали про Ткачёва в немецких боевых листках: бандит, подлежит уничтожению, ведь на его счету к концу войны — 2 роты вермахта, 169 немецких солдат и офицеров, снятых метким выстрелом, в их числе майор Бауэр и капитан Рихтер, убившие по 500 красноармейцев. Про то, как саднило щёку, разорванную осколками: 10 раз попадали снайперы с той стороны фронта в прицел его винтовки.
У снайпера Ткачёва, полковника в отставке, Ивана Терентьевича, много историй в запасе. И про то, как в один день убил 28 немцев, но не получил записи в снайперской книжке. Про то, как 30 минут пробыл в плену у власовцев — но те, конвоируя, подорвались на минном поле, а Ваня — остался. Про то, как писали про Ткачёва в немецких боевых листках: бандит, подлежит уничтожению, ведь на его счету к концу войны — 2 роты вермахта, 169 немецких солдат и офицеров, снятых метким выстрелом, в их числе майор Бауэр и капитан Рихтер, убившие по 500 красноармейцев. Про то, как саднило щёку, разорванную осколками: 10 раз попадали снайперы с той стороны фронта в прицел его винтовки.
Но я сажусь в поезд и еду в Брест, где Иван Терентьевич живёт в семье сына, в сущности только для того, чтобы услышать всего одну историю. Историю, которая, как оказалось, не оставила на его сердце ни зазубринки — в отличие от вражеских пуль, что расчертили спину. Младшая внучка всегда плакала, когда дед снимал рубашку… Я надеюсь найти ответы. Но вернусь в Москву без них.
×
«Хлопцы, молитесь!»
Не считая деда-священника, все в семье — вояки. Отец — ещё с первой войны. Ваню готовили в семинарию, но с выпускного бала он пошёл в военкомат. Отец, старший брат ушли на фронт, младший — в партизаны; мать двое суток лежала без сознания, одна в пустом доме…
Потом его сын дослужится до подполковника — в Алжире, и даже внучка будет грезить армией, пока не поступит на юриста.Но от деда остались и «Отче наш», что читал про себя, выходя «на охоту» («Это помогало! Один командир роты, посылая в атаку, говорил: «Хлопцы, молитесь!» — и хлопцы возвращались живыми, а другой, цыган, посылал с матюгами — и возвращалось по 10 человек…»). От деда, наверное, и привычка по средам ходить к акафистам («Служба лёгкая, короткая, но очень полезная!»), уже сейчас, в его 93, так, что среди бабушек — белых платочков сразу выделяется его седая голова. Он стар до прозрачности, сгорблен, будто восковое лицо — и аромат, которому я весь наш разговор буду искать объяснения: память ли это военных лет, запах ли времени или, может быть, просто застоявшийся одеколон «Шипр»…
Он показывает вырезки из «Красной звезды», вспоминает — уже хаотично, так, что мне приходится догадываться, сопоставляя мозаику из публикаций, подхватывать обрывающиеся нити рассказа, — вспоминает про то, как отказался расстреливать дезертира, приговорённого к смерти, и был за то отправлен в штрафбат. Про то, как после войны в военном училище спал на полу и как всё училище снилась война. А потом как отрезало — не снились уже ни немцы, ни похороненные товарищи, ни снайпер Маша Аксёнова, что писала ему стихи.
Вспоминает, как в мирное время приезжал в Белоруссию Константин Симонов. Он захотел видеть того самого Ткачёва, служащего тогда военным прокурором. Они вместе поехали по общим боевым местам:
«Под Невелем в колхозе рассказал я ему историю: стоим вот тут, видим, немцы к колодцу идут, женщиной прикрываясь, как живым щитом. Так я изловчился, одного убил, другого ранил. А мне и отвечают: «Так то ж наша Нюра!» Доярка. Обнялись с ней. Симонов потом рассказ об этом написал». И всё никак не всплывает в его памяти тот день, о котором я знаю, — и вот подталкиваю к нему, подвожу…
Иван Терентьевич кивает: да, и такое есть в его арсенале. Проглатывает детали, выпуливает известные мне факты, оставляя за бортом то, что в душе. Я буду потом его пытать, чтобы докопаться, — и ничего не добьюсь.
Потом его сын дослужится до подполковника — в Алжире, и даже внучка будет грезить армией, пока не поступит на юриста.Но от деда остались и «Отче наш», что читал про себя, выходя «на охоту» («Это помогало! Один командир роты, посылая в атаку, говорил: «Хлопцы, молитесь!» — и хлопцы возвращались живыми, а другой, цыган, посылал с матюгами — и возвращалось по 10 человек…»). От деда, наверное, и привычка по средам ходить к акафистам («Служба лёгкая, короткая, но очень полезная!»), уже сейчас, в его 93, так, что среди бабушек — белых платочков сразу выделяется его седая голова. Он стар до прозрачности, сгорблен, будто восковое лицо — и аромат, которому я весь наш разговор буду искать объяснения: память ли это военных лет, запах ли времени или, может быть, просто застоявшийся одеколон «Шипр»…
Он показывает вырезки из «Красной звезды», вспоминает — уже хаотично, так, что мне приходится догадываться, сопоставляя мозаику из публикаций, подхватывать обрывающиеся нити рассказа, — вспоминает про то, как отказался расстреливать дезертира, приговорённого к смерти, и был за то отправлен в штрафбат. Про то, как после войны в военном училище спал на полу и как всё училище снилась война. А потом как отрезало — не снились уже ни немцы, ни похороненные товарищи, ни снайпер Маша Аксёнова, что писала ему стихи.
Вспоминает, как в мирное время приезжал в Белоруссию Константин Симонов. Он захотел видеть того самого Ткачёва, служащего тогда военным прокурором. Они вместе поехали по общим боевым местам:
«Под Невелем в колхозе рассказал я ему историю: стоим вот тут, видим, немцы к колодцу идут, женщиной прикрываясь, как живым щитом. Так я изловчился, одного убил, другого ранил. А мне и отвечают: «Так то ж наша Нюра!» Доярка. Обнялись с ней. Симонов потом рассказ об этом написал». И всё никак не всплывает в его памяти тот день, о котором я знаю, — и вот подталкиваю к нему, подвожу…
Иван Терентьевич кивает: да, и такое есть в его арсенале. Проглатывает детали, выпуливает известные мне факты, оставляя за бортом то, что в душе. Я буду потом его пытать, чтобы докопаться, — и ничего не добьюсь.
Сами выбирали цели
Они стояли в местечке Турки-Перевоз. Получили в тот день почту: письмо безымянному «самому храброму воину» написала юная Валя из Ленинграда, потерявшая в блокаду семью, с просьбой отомстить за родителей. Письмо жгло карман. Пошли «на охоту» с напарником, Колей Поповым. Залегли. В прицел видно и умывальники, и места для чистки обуви, и землянки. И черты лица… Взяли на мушку двоих офицеров. Уложили. За офицерами пришли солдаты — сняли и тех, пытавшихся оттащить тела. И вот на сцене ещё двое: долговязый, с перевязанным глазом, хилый солдатик тащит куда-то ящик с патронами, и офицер, сбивший его с ног: «Куда, идиот, прёшь! Не видишь, снайпер работает!» Солдат растерянно присел, но не скрылся, стал размазывать слёзы по увечному лицу… Офицера убил Коля. Долговязый доставался Ткачёву. Он целился, долго рассматривал его лицо, потом снял палец со спускового крючка…
Почему?! Даже не зная, что случится потом, — почему?! Жалость к врагу? «Мы сами выбирали себе цели…» Он не смог мне ответить, что это было. Не больше, чем просто день на войне. Иван Терентьевич забыл о долговязом, которому подарил жизнь. Забыл до 1952-го, когда война сама напомнила о себе и как на ладони поднесла дар. Ему ненужный…
— Я поехал в Москву, встретился там с Колей Поповым и оказался на выставке ГДР в Парке Горького. Иду, встречаю немецкую группу, и что-то во мне начинает шевелиться, какое-то узнавание — вот этот высокий, с искусственным глазом, шрамом на щеке, весь какой-то хлипкий… Подошёл, спросил про Турки-Перевоз, 43-й год. Тот на ломаном русском ответил, что да, был там и помнит тот день, когда — недавно из госпиталя — тащил ящик с патронами к пулемёту, офицер сбил с ног: «Идиот!» Через неделю его комиссовали по ранению в тыл…
— У вас, наверное, душа перевернулась? — пытаюсь я растормошить старика, которого в 1952 г. в Парке Горького коснулась длань Судьбы: «Да в те года с иностранцами-то не особо было дружбу водить».
— Я поехал в Москву, встретился там с Колей Поповым и оказался на выставке ГДР в Парке Горького. Иду, встречаю немецкую группу, и что-то во мне начинает шевелиться, какое-то узнавание — вот этот высокий, с искусственным глазом, шрамом на щеке, весь какой-то хлипкий… Подошёл, спросил про Турки-Перевоз, 43-й год. Тот на ломаном русском ответил, что да, был там и помнит тот день, когда — недавно из госпиталя — тащил ящик с патронами к пулемёту, офицер сбил с ног: «Идиот!» Через неделю его комиссовали по ранению в тыл…
— У вас, наверное, душа перевернулась? — пытаюсь я растормошить старика, которого в 1952 г. в Парке Горького коснулась длань Судьбы: «Да в те года с иностранцами-то не особо было дружбу водить».
А иностранец всё запомнил: и день в 1943-м, и фамилию Ивана Терентьевича, и адрес военной академии, где тот тогда учился. Вернулся в Берлин, рассказал о встрече жене. И вскоре в Россию пришло письмо… В конверте — фотография, на ней Вилли и три девочки, все как одна — темноволосые, хрупкие и похожие на отца… «Дорогой друг! — писала жена бывшего немецкого солдата бывшему русскому снайперу. — Если бы не твоё великодушие, то этих милых деток могло бы и не быть! Приезжай в гости! Очень ждём!» — по памяти пересказывает Иван Терентьевич. Письмо дошло до особого отдела, там его долго журили. Он сам выбирал себе цели… Вскоре армия, где продолжал служить Ткачёв, была в Берлине на учениях. Эту историю раскопали газеты. Фото Вани увидела жена Вилли, прибежала в расположение части с одной из черноволосых дочек, стала просить разрешения, чтобы тот приехал в гости: «У нас уже и подарки готовы». И Ваня стоял рядом, и кивал головой, и про себя думал: «Зачем мне это, мало ли, вечером уже, слава богу, домой…» В гости не пошёл.
Он так и не объяснит, ни почему снял палец со спускового крючка, ни почему не пошёл к Вилли и дочкам в гости, ни почему эти 169 других не тревожат его покой, ни о чём он молит Бога на акафисте по средам. Я спрошу про 22 июня, день начала войны: «Посмотрю фильмы по телевизору, никуда не пойду. Прошло уже время. Та война сейчас для всех — как кино».
И только три черноголовые девочки — и где-то их дети и внуки — как есть во плоти.
Он так и не объяснит, ни почему снял палец со спускового крючка, ни почему не пошёл к Вилли и дочкам в гости, ни почему эти 169 других не тревожат его покой, ни о чём он молит Бога на акафисте по средам. Я спрошу про 22 июня, день начала войны: «Посмотрю фильмы по телевизору, никуда не пойду. Прошло уже время. Та война сейчас для всех — как кино».
И только три черноголовые девочки — и где-то их дети и внуки — как есть во плоти.
Новости партнёров
реклама
Потому что посчитал его не опасным и безоружным противником. Это как выстрелить в повара или медработника. Кого-то это не остановит, другого - да.
И нам не стоит гадать свои догадки.
Но я комментировала не его мысли, а то, что приходит в голову, когда читаешь про то, кем в последствии стал тот солдат - таким же человеком, как и мы. Война прошла, и не отличишь его от нас самих.